В село Елечей Мегино-Кангаласского района я попал как выпускник филологического факультета МГПИ им Ленина 1973-го года по распределению. Перед окончанием института на курсе у нас проводился опрос, куда бы мы хотели ехать по распределению, на выбор предлагались русский Север, Чечено-Ингушетия, Сибирь. Я написал в своей заявке: Якутия. Мне хотелось увидеть Сибирь в ее, так сказать, изначальном виде, и мне повезло –– я получил распределение именно в Якутию.
Из Москвы я вылетел 15 августа, несколько дней прожил в Якутске, ожидая оформления бумаг в министерстве просвещения, а затем, получив направление в РОНО Мегино-Кангаласского района, двинулся в путь. Это было мое первое путешествие по Якутии –– сначала паром через Лену, и это было, хоть и короткое, но – плавание. Таких бескрайних рек я еще не видел. Затем час на автобусе до Майи, где я остановился на два дня для оформления документов уже в местном РОНО, ну а затем продолжил свой путь к уже определившемуся месту работы.
В принципе, расстояния небольшие, но дорога в Елечей была грунтовая, и, соответственно, скорость автобуса был ограниченной из-за ухабов, и путь мне показался очень длинным. Стоял конец августа, может быть, самое красивое для якутского пейзажа время, и у меня была возможность налюбоваться низкорослой лиственничной тайгой с полянами, перелесками, с озерами под абсолютно чистым небом.
У меня постепенно возникало ощущение, что у тайги этой вообще нет конца, и что я погружаюсь в нее как в бездонный колодец. Первую неделю в Елечее я жил в пустом интернатовском доме возле небольшого озера на окраине села, и вокруг стояла неправдоподобная тишина, и солнце на небе было гораздо ярче, чем в России, и таким же необыкновенно ярким казалось звездное небо, то есть было физическое ощущение, что я немного в другом мире. Ну и, разумеется, сильным впечатлением были первые знакомства в селе: школа, директор, учителя, ну а потом – ученики.
–––
Учительская моя работа в Елечее началась на картофельном поле неподалеку от села: первые две недели мои будущие ученики должны были отработать на картошке, и я решил поработать с ними, чтобы познакомиться с ними поближе. На этом вот поле и началось мое знакомство с Якутией и якутской жизнью. И началось оно с эпизода не слишком значительного, но как потом оказалось, очень для меня важного.
Мы копали картошку, а от села к полю двигался маленький сухонький старик, и уже по тому, как медленно он шел, можно было почувствовать, насколько он стар и слаб. Расстояние от села до поля, которое мы преодолевали за 10–15 минут, потребовало от него чуть ли ни часа ходьбы.
Наконец старик доковылял до поля. Он принес небольшой мешочек, чтобы накопать себе картошки. Краем глаза я наблюдал за ним. Старик медленно наклонялся и шарил по земле дотягиваясь до картофелины, отказавшейся от моих учеников, и слишком видно было, какого труда ему это стоило. И я попросил работавших рядом со мной двух девочек: “Помогите дедушке набрать картошки”. Но девочки, которые до этого были на редкость отзывчивы и послушны, вдруг заупрямились. “Нет, – сказали они, – мы не можем этого сделать”.
Решив, что девочек смущает то обстоятельство, что картошка совхозная и ее нельзя раздавать, я решил взять это нарушение на себя: “Я разрешаю вам”, – сказал я. Девочки снова замотали головами. “Но почему?” – спросил я. И одна из девочек, потянувшись к моему уху, тихо сказала: “Не сердитесь на нас. Но мы боимся. Он – юкагир. Юкагиры – колдуны. Нам нельзя с ними разговаривать” – “Нет-нет, я не сержусь, — успокоил я девочек. — Я просто не знал про это”.
Картошку для старика я накопал сам, в мешок поместилось килограмма три-четыре, не больше, и старик, молча приняв из моих рук свой мешочек, начал свой, почти непосильный для него, путь в село.
Значимость этого эпизода для меня была не столько в том, что я впервые услышал о существовании еще одной нации, жившей в Якутии. Главным было то, что я впервые ощутил себя в другой в стране. То есть Якутия –– это, конечно, СССР, но – во вторую очередь, а в первую –– это Якутия. То есть особая страна со своим языком, своей историей, своей культурой, своим эпосом и мифологией, со своими бытовыми суевериями, которые тоже неотъемлемая часть национальных культур (про эпос «Нюргун Боотур Стремительный» я, отправляясь в Якутию, даже не слыхал, ну а книги великого юкагирского писателя Семена Курилова с описанием особого национального мира юкагиров я прочитал только после возвращения в Москву).
Я был тогда типичным советским человеком, считавшим, как и абсолютное большинство жителей СССР, культурными нормами жизни для всех нас, граждан СССР, нормы именно русской жизни. Ну а какие-либо отступления от этих норм принято было считать тогда культурной отсталостью. То есть абсолютное большинство моих соотечественников просто не осознавало, что у людей других национальностей, живущих в СССР, могут быть другие нормы культуры.
И дело не в высокомерии русских, а в самом характере советского воспитания, направленного на полную ассимиляцию, на “унификацию” всех, живущих на территории СССР. И мне, направлявшемуся из Москвы в Якутию, в голову не приходило, что, отправляясь в Якутию, я приехал, на самом деле, в другую страну. И вот этот мелкий эпизод с моими ученицами и юкагиром был первым толчком для осознания того, где я на самом деле, нахожусь.
–––
Преподавал я русский язык и литературу в 6, 7, 8 классах. Классы были совсем маленькие по 15–20 человек. Педагогический опыт мой к тому времени был минимальным – полгода работы в московской школе на практике. Но возможность сравнивать московских школьников с моими учениками в Елечее у меня уже была. И первое впечатление было, естественно, какие же они разные! Но это –– только вначале.
То есть разница, разумеется была, но, как я достаточно быстро понял, разница чисто внешняя: передо мной были дети не городские, а деревенские, и дети эти выросли совсем в другой языковой среде, то есть в другой национальной культуре. Но в целом, ученики мои были такими же, как, думаю, и все школьники в СССР: в меру старательные –– в меру разболтанные, в меру внимательные –– в меру рассеянные, в меру послушные –– в меру непослушные и так далее.
Какой-то культурной отсталости в них я не замечал, более того, передо мной были дети, владевшие в отличие от всех русских школьников двумя языками, в данном случае якутским и русским, ну а двуязычие уже само по себе давало им фору перед русскими учениками. Основной же проблемой моих учеников была диспропорция у них пассивного и активного запаса русских слов.
Пассивный запас слов у них был вполне достаточный, –– я почти не сталкивался с ситуацией, когда бы мои ученики не понимали то, что я говорю по-русски. Но вот сами они по-русски говорили с трудом, пользуясь крайне ограниченным количеством русских слов. То есть у них не было навыка активизировать тот запас русских слов, которым они уже реально владели. Причиной было естественное для их образа жизни отсутствие практики общения на русском языке.
Это усложняло и одновременно облегчало мою задачу.
Облегчало в том смысле, что я сразу же избавился от комплекса неполноценности начинающего учителя, то есть учителя без нормального педагогического опыта. Я понял, что главная моя ценность в школе – это то, что я — русский, что я не владею якутским языком, а значит, на своих уроках я буду держать учеников в постоянном напряжении, заставляя осваивать русскую речь.
Ну а что реально мешало мне в преподавании русского языка и русской литературы, так это требования самой школьной программы, составители которой, на мой взгляд, не очень представляли себе специфики национальных школ. Ну скажем, процесс изучение грамматики русского языка в школе для русского ученика является, по сути, процессом постепенно оформления того, что ученики знают и без школы. Они знают русский язык, это их родной язык, они его не только понимают, но и чувствуют. И изучение ими грамматики, это просто оформление этого языка в разного рода категории (части речи, член предложения и т. д.), и русские дети вот этим оформлением занимаются, опираясь на свое чутье языка.
Якутские же дети этого чутья лишены, русский язык для моих учеников в Елечее был языком иностранным, им для начала нужно было сам язык выучить, а уж потом заниматься “оформлением” его в грамматические категории. Насколько много аналогий между грамматическими нормами русского и якутского языка я не знал, да и самого языка не знал, поэтому пользоваться возможными аналогиями со структурой якутского языка я не мог. Так что моей задаче было: а) расширение словарного запаса моих учеников; б) обучение грамотному построению фраз, согласованиям, выборам времени глагола и так далее.
Это касалось уроков русского языка. На уроках же русской литературы мне часто приходилось заниматься переводом с русского литературного языка на «русский употребительный». Составители школьной программы, например, зачем-то вставили в список обязательного чтения стихотворение Пушкина “Песнь о вещем Олеге”, уже первая строка которого – “Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам” – не содержит ни одного слова, которое бы входило сегодня в активный оборот русского языка, это все языковая архаика. Архаика, внятная русскому ученику, который, как носитель русского языка, будет определять значение слов по своему языковому чутью. А что делать якутскому школьнику? Так что отдельной работой в таких вот ситуациях был перевод текста с “русского литературного” на “русский общеупотребительный”.
Что помогало мне в этой работе? Помогала эмоциональная чуткость и отзывчивость моих учеников, уровень которой, по моим ощущениям, был неизмеримо выше, чем у моих московских учеников. Мои школьники были более открытыми для восприятия эмоций, более непосредственными. Однажды к нам в клуб привезли двухсерийный фильм-сказку “Руслан и Людмила” и устроили дневной сеанс для школьников.
На следующий день в седьмом классе меня спросили что-то про оставшийся непонятным эпизод фильма и я начал объяснять, и по ходу своего объяснения я почувствовал, как внимательно меня слушают, и постепенно я перешел просто к пересказу фильма, очень подробному – эпизод за эпизодом, кадр за кадром. Ученики мои расслабились, облокотившись на столы, почти что легли на них, повернули головы к окну и, можно сказать, заснули на пол-урока с открытыми глазами – они как бы заново смотрели в своем воображении вчерашний фильм, но – с помощью потока русской речи.
То же самое я повторил в шестом и в восьмом классе, реакция была такой же: ученики затихали, сосредотачивались на воспоминания и повторном переживании фильма. Ну а на следующий день я попросил учеников во всех трех классах что-то пересказать мне из фильма, и результат был поразительным. Дети говорили по-русски неожиданно свободно, с использование достаточно большого количества слов –– это раз. И два: у меня было ощущение, что я слушаю самого себя, записанного на магнитофон, но озвученного другими голосами. И дело было не просто в памяти, а в их памяти эмоциональной, то есть фильм произвел на них сильнейшее впечатление, и потом переживая повторно это впечатление, они связывали это переживание именно с теми словами, которыми пользовался я. То есть эмоция здесь соединилась со словом так сказать напрямую.
–––
Недели через три после начала учебного года ко мне прилетела из Москвы моя невеста Ирина Суворова, студентка художественного института, и ее оформили учительницей рисования, черчения и географии, так появился в Елечее еще один русский учитель – Ирина Александровна, которую дети называли обычно Ариной Александровной. В декабре мы оформили свой брак, мне выдали Табаге свидетельство о браке на якутском языке. То есть я стал «кэргэн»[1]. Ну а про то, кто мы такие не юридически, а «по жизни», мы узнали в октябре в поликлинике в Майе, куда ездили оформлять свои санитарные книжки для интерната, – в коридоре поликлинике я услышал разговор про нас, из которого я понял, что я – это «улахан нючай»[2], а Ира –– «цинигяс кыс»[3].
–––
В те годы в селе еще не было телевидения. То есть у кого-то телевизоры в селе вроде как были, но сигнал был слишком слабый, чтобы телевидение стало частью повседневного быта. Сегодня, я думаю, у учителя русского языка в Елечее проблем на порядок меньше, дети, смотрящие телевизор или гуляющие по интернету, не могут не овладевать русским языком быстрее и легче, чем тогда, в самом начале 70-ых годов. Ну а тогда Елечей был Сибирью не слишком затронутой цивилизацией. В укладе жизни оставалось много традиционного.
Я помню, как однажды в воскресенье утром, когда мы расположились с женой для отдыха – я сел писать письма, а она рисовать, в дверь постучали, я открыл, и незнакомый мне якут сказал: “Пойдем дом строить”. Я, честно говоря, удивился, но раз зовут, надо идти.
Я знаю, что в русской деревенской традиции есть такое же: когда ты делаешь тяжелую работу, которая больше тебя, у тебя есть право позвать на помощь односельчан, так же, как и у любого из твоих односельчан в такой ситуации есть право позвать на помощь тебя. Но для этого нужно, чтобы в деревне жили так сказать свои, деревенские, а не постоянно меняющиеся приезжие. Так что приглашение на работу я воспринял как признание меня в селе своим.
На строительстве дома (кому-то из близких родственников одного из учителей нашей школы) работал человек десять. Мы обтесывали бревна для сруба, а потом подгоняли бревна для укладки венцов. За день мы уложили около десяти венцов, то есть стены будущего дома выросли больше чем наполовину. Ну а после работы было угощение, довольно щедрое. Единственное затруднение в тот день было связано с моим незнанием якутского языка — когда мы работали, это не мешало, общение было полноценным, так сказать, рабочим. Но когда началось застолье и вокруг меня заговорили исключительно на якутском языке, мне осталось просто сидеть и смотреть, и только. Якутских слов я знал очень мало, их хватало только для того, чтобы сложить и пропеть, например, коротенькую фразу во время застолья, когда окружающие начинают импровизированное пение по очереди, что-нибудь, вроде “Сахалы́ мин бильбапин”[4]. Но не более того.
–––
Когда в первые дни знакомился со школой, меня удивила школьная библиотека –– это была крохотная комнатка за дверью слева при входе в школу, в комнате этой было несколько книжных полок, но самих книг хватало только на для двух с половиной полок. Остальные были пусты. Ну а как же я буду учить детей русской литературе, если у них почти нет русских книг, подумал я тогда и написал короткое письмо в комитет комсомола своего института с просьбой собрать хоть немного книг для школьной библиотеки в Елечее.
Ответа на это письмо я не получил и, честно говоря, забыл про это, и вдруг в начале весны наш елечейский шофер Прокопий привез на своей машине пачку книг, адресованных на мое имя. Я не сразу даже понял, что это за книги и от кого. Через день Прокопий привез уже три пачки книг, и в одной из пачек было подробное письмо, из которого я узнал, что оказывается, мое письмо из института переправили в редакцию журнала «Пионер», и журнал напечатал это письмо в номере, который вышел в начале весны. И вот со всей страны пошли посылки с книгами. Очень активно они шли примерно месяц, потом поток их начал слабеть, но пустая до этого времени библиотечная комнатка уже вся была заполнена книгами.
–––
Работа наша с Ирой в школе шла естественно, под руководством директора Дмитрия Авксеньевича и других наших коллег, ну а повседневный быт мы выстраивали под руководством поварихи интерната Куссы, поскольку жили мы в домике, в котором была кухня и столовая интерната, и хозяйкой здесь была Кусса. Она объясняла Ире, как лучше печь хлеб в нашей печи, как хранить на морозе только что выловленную в озере рыбу (только что выловленных карасей лучше замораживать, несколько раз обмакнув в воде, чтобы на них была ледяная рубашечка, иначе они вымерзнут и станут безвкусными), как хранить мясо и так далее. Кусса для нас была одним из главных людей в нашей жизни.
Домик наш стоял во дворе школы, клуб был тоже рядом, так что по селу в морозы мы не ходили. Единственными дальними маршрутами были два: на ферму за молоком, и там я увидел несколько своих восьмиклассниц, которые, оказывается, параллельно с учебой еще и работали доярками, за что я их зауважал. Вторым дальним походом был поход в магазин, который был чуть ли не в километре от нашего дома на окраине села.
Перед выходом в магазин нужно было одеться с особой тщательностью: влезть в тулуп, замотать лицо до глаз шарфом, надеть шапку, рукавицы и только после этого выходить на мороз – для того, чтобы перебежать через школьный двор от своего крыльца до крыльца школы или перейти через улицу в клуб достаточно было просто накинуть тулуп и шапку, а ноги сунуть в туфли.
Но, отправляясь в магазин, я должен был надеть свои огромные валенки, появление которых у меня тоже было отдельным якутским сюжетом: однажды возле моего дома затормозила проезжавшая через Елечей в сторону Табаги грузовая машина и ко мне постучал русский шофер, он сказал, что найти меня его попросил заведующий магазином в селе Алтанцы, – дело в том, что к нему на продажу поступили валенки какого-то неимоверного размера, и он начал перебирать в голове, кто мог бы купить такие валенки, и вспомнил, что ему говорили о новом русском учителе в Елечее огромного роста, возможно, эти валенки подошли бы ему. Да, сказал я шоферу, если валенки подойдут, куплю обязательно. В зимних сапогах у меня уже мерзли ноги.
И примерно через неделю ко мне постучал другой проезжавший через село шофер и вручил валенки для примерки, валенки оказались действительно огромными, даже мне они были велики, но я с благодарностью купил их, добавив к ним кусок купленного в нашем магазине вельвета для портянок. Вот такой была степень разреженности местного населения в наших местах, и одновременно степень человеческой сплоченности – я ведь никогда не был в Алтанцах и в том магазине, из которого мне привезли валенки, а тамошний завмаг ни разу меня не видел, но оказалось, что мы можем помогать друг другу и на расстоянии.
Вот так, упакованный в тулуп, обернутый шарфом, в огромных и теплых валенках из Алтанцев, я начинал свой путь от школьного двора до магазина, ну и на полдороге почти всегда встречал бегущего навстречу быка. Он бежал мне навстречу, бежал неторопливо, я бы сказал, деловито, размышляя, кого бы боднуть, ну а мне, вроде как, и деваться некуда – я шел ему навстречу, и бык каждый раз пробегал мимо меня, и я, мысленно извинившись перед ним за свои нехорошие мысли про него, продолжал свой путь.
К моменту, когда я подходил к магазину, дыхание мое сквозь шарф смерзалось, и я в своем шарфе должен был бы напоминать низкорослую якутскую лошадь с заиндевелой шерстью на морде. Почти всегда, зайдя в магазин, я видел там небольшую группу беседующих женщин, для которых магазин был еще и чем-то вроде клуба. Женщины поворачивали ко мне головы и молча наблюдали, как я выпутываюсь из шарфа и расстегиваю свой тулуп, и когда лицо мое наконец освобождалась, меня спрашивали: «Тох кепсе?»[5] – «Суох!»[6], – отвечал я, после чего, несмотря на мое “суох” настоящий разговор и начинался, потому как я много чего мог рассказать им про их детей или внуков, учившихся в моих классах. Так что родительские собрания у меня, например, по большей части проходили в магазине.
Но в магазин я ходил, разумеется, прежде всего за продуктами, но не слишком часто, поскольку хлеб пекла моя жена дома, а за молоком мы время от времени ходили на ферму, – в магазин я ходил за крупами, сахаром, за разными консервами. И покупал всего помногу.
Иногда столько, что и унести не мог – где-то в середине осени, когда уже начались морозы, продавщица спросила у меня, мясо будешь покупать? Буду, сказал я, и приготовился сказать: килограмма два-три мне. Но продавщица махнула мне рукой, пошли во двор. Вот дворе на замерзшей уже земле лежало несколько разрезанных пополам коровьих туш. “Какую возьмешь?” – спросила продавщица. «Да куда мне столько? Мы столько и за полгода не съедим”» – “Тогда бери половину половины коровы», – и достала двуручную пилу, Такой пилой я с отцом много лет пилил на дрова бревна, но никогда не распиливал коровью тушу. То есть мясо я покупал сразу на все зиму. «А как же я все это дотащу?» – “Прокопий завтра будет развозить мясо тем, кто купил, и тебе привезет твое мясо”.
Ну а однажды в машине, которая везла продукты перевернулись ящики с консервами, дороги были грунтовые, с ухабами, трясло товар сильно, консервные банки рассыпались по кузову, а банки были без этикеток, этикетки небольшими пачками просто вкладывали в ящики. Ну а здесь не понять, какая этикетка для какой банки предназначена, и шофер с продавщицей просто собрали все банки в ящики.
Обычно я покупал в магазине 10–15 банок, стараясь брать разные консервы, ну а здесь получил 15 голых, без этикеток банок. и у нас с женой открывание потом банок стало лотерей: вскрывая очередную банку, мы никогда не знали, что сейчас будем есть – кильку в томатной соусе, сайру или горбушу в собственном соку.
Из села надолго мы выезжали два раза на каникулы в Якутск. В нашей тогдашней жизни это было событием — путешествием через зимнюю тайгу, сначала до Майи, с обязательной дегустацией кумыса на автостанции (интересно, продают ли сейчас кумыс в Майе), потом — автобусом до Нижнего Бестяха, ну а потом финальная часть пути: мы переезжали Лену уже на другом автобусе, который шел чуть ли ни час, объезжая ледяные торосы, и к нам все приближалось и приближалось серое облако, которое лежало на том берегу реки — это был Якутск, утонувший в морозном тумане, солнце меркло для нас, когда автобус въезжал в город, плотно затянутый туманом.
Ну а сам Якутск для нас с женой был тогда чем-то вроде Парижа — мы жили в гостинице “Лена” с ежеутренним горячем душем и завтраком в ресторане, ходили в театр, а тогда в русском драматическом театре в Якутске была замечательная труппа молодых актеров, выпускников Иркутского театрального училища; мы обходили все книжные магазины в центре в поисках новинок, ходили в гости к свои московским друзьям, которые тогда работали в Якутском университете, ну а я еще заходил в редакцию газеты “Молодежь Якутии”, где иногда печатал заметки.
Но основная наша якутская жизнь проходила, конечно, в Елечее. И не только в школе. Я ездил в тайгу со школьниками заготавливать дрова, ходил обмазывать навозом коровник, несколько раз я участвовал в зимней охоте на зайцев, а ближе к весне мне был выделен дальний – в двух километрах от села – алас с дурдой[7]. Алас потрясающей красоты — глубокий, с крутыми склонами, с небольшим озером посередине, ну а сверху вокруг аласа – лиственничный лес.
Что касается охотничьих достижений, то особенными успехами похвастаться не могу, не так уж много уток я приносил домой, да и каждая утка всегда была небольшим разочарованием: на вид вроде такая была пышненькая, а после ощипа от утки почти ничего и не оставалось. Но мне нравилось сама дорога на алас, нравилось сиденье в дурде, ночная дрема, а потом – рассветное небо. Я любил встречать там рассвет.
В тот год в педагогической практике было очень популярны так называемые “зеленые уроки” Сухомлинского. Я несколько раз устраивал такие уроки. Однажды я повел восьмиклассников через тайгу к своему аласу, и прогулка наша запомнилась двумя эпизодами. Во-первых, один из моих учеников отправился на эту прогулку со своим мотоциклом “Урал”. Сам я мотоцикл никогда не водил, только на велосипеде ездил, и на ученика своего, уверенно обращавшегося с могучей машиной, смотрел с уважением, ну а он, видимо, заметив мой интерес, вдруг предложил: “Не хотите попробовать, Сергей Павлович?”
Ученики мои повернули ко мне головы, им было интересно. И мне вроде как некуда было деваться, надо же как-то поддерживать авторитет учителя. И вместо того, чтобы сказать, да я никогда вообще не ездил на мотоцикле, я сел в его седло, взялся за руль, повернул рычажок справа, как делал мой ученик, нажал пару раз на педаль, и мотоцикл взревел, рванулся вперед, и я, чтобы не вылететь из него, вцепился обеими руками в руль, и держал его намертво, и мотоцикл пролетев по дну аласа уперся в крутой склон и, не останавливаясь, начал взбираться вверх, то есть я можно сказать взлетел верх, над краем аласа, на секунду колеса мотоцикла вообще повисли в воздухе, потом мотоцикл плюхнулся на оба колеса, протащил меня еще метров десять по земле, и мы вместе с ним рухнули на траву, мотор заглох.
Я встал, поставил мотоцикл на колеса и повел его к краю аласа, над которым уже появлялись головы моих бегущих наверх учеников. Они увидели меня спокойно идущим с мотоциклом, и владелец мотоцикла развел руками в восхищении, типа, ну, это было круто. Ну а я очень старался не показать школьникам как дрожали у меня после пережитого ноги. Думаю, что авторитет, который я заработал в его глазах этим своим мото-лихачеством ни в какое сравнение не шел с тем авторитетом, который я пытался заработать в качестве учителя литературы.
Ну а второй эпизод из той прогулки был связан с юртой, на которую мы наткнулись неподалеку от аласа. В старинной якутской юрте я был впервые. И это была не музейная реконструкция, а подлинное старинное якутское жилье, со множеством сохранившихся в нем вещей. До сих пор кусаю локти, что не взял с собой фотоаппарата и не отснял все, что видел в той юрте.
В углу юрты под потолком я увидел какую-то маленькую полочку и что-то там лежало как будто прикрытое то ли тряпочкой, то ли птичьими перьями, я протянул руку потрогать и тут раздался сзади крик девочек: “Не трогай! Нельзя!!!” Я отдернул руку: “А что это там?” “Там Он! Он, который в этой юрте”, – начали они сбивчиво объяснять мне, но мне было понятно, что они говорят.
И уже когда мы уходили из юрты, я поднял с пола какую-то книгу. Это оказался школьный учебник астрономии на якутском языке, но – что меня поразило – якутский текст в этом учебнике был набран латинским шрифтом. Тогда я еще не знал, что до 1939-го года якуты пользовались при письме латиницей. Мне очень хотелось представить себе того якутского школьника, который жил в этой юрте, в том довоенном мире Якутии, в тридцатые годы, когда здесь не было ни электричества, ни радио, ни автобусов, а вокруг юрты была бескрайняя безлюдная тайга, но подросток этот тем не менее изучал астрономию.
–––
В Елечее я прожил десять месяцев, и при том, что село это очень небольшое, жизнь наша там была на редкость однообразной, а в морозы никаких далеких прогулок мы не могли себе позволить, то есть мир вокруг нас был как бы максимально сужен, вот как раз этого — суженности мира, бедности и невыразительности нашей жизни в селе — мы не чувствовали. Напротив, осталось ощущение огромности мира, в котором мы оказались, и редкой насыщенности нашей жизни разными впечатлениями. Осталось ощущение, что на самом-то деле прожили мы в Якутии слишком мало, чтобы узнать по-настоящему жизнь Якутии.
Одним из главных упущений в своей якутской жизни сейчас я считаю то, что мне и в голову не пришло сразу же, по приезде, заняться изучением якутского языка. А условия для этого у меня были идеальными. И если б я этим занялся, то, во-первых, немного знал бы якутский язык и лучше бы понимал ту жизнь, которая шла вокруг меня; и потом на якутском языке говорят не только якуты –– через несколько лет в одной из журналистских командировок я оказался на Таймыре, ночевал в палатке с долганскими рыбаками на Хатонге и услышал утром, как бригадир будил рыбаков: «Тур, тур, оголор!»[8]. «Вы что, на якутском языке говорите?» –– спросил я у него. «Почему на якутском? Я на своем языке говорю, на долганском». И знание якутского языка было мне, например, кстати именно сегодня, как вход в тюркские языки, на которых в сегодняшней Москве говорит чуть ли не каждый пятый. Второй такой возможности для изучения якутского языка судьба мне, увы, не предоставила.
[1] Кэргэн – (як.яз.) муж/жена. [2] Большой русский. [3] Тоненькая девушка. [4] Я не знаю по-якутски. [5] Что расскажете? [6] Нет (якутский этикет, сначала сообщить, что новостей нет, и только потом рассказывать). [7] Скрадок. [8] Вставайте, вставайте, ребята.
Сергей Костырко, г. Москва
Журнал «Полярная звезда», №7 за 2024 г.
