Саргылана НОЕВА,
кандидат филологических наук,
член Союза писателей РС(Я)
Культурные основы «городского» текста в якутской литературе
начала ХХ века
Исследование национальной образности, этнопоэтических универсалий, установление национальной сферы концептов в литературе, в том числе определение пространственных границ ментальности, рубежей маргинальности (отношение художественного субъекта к пространству) в художественном тексте – такие исследовательские перспективы становятся актуальными в современной литературоведческой науке.
В этом исследовательском направлении представляет интерес изучение репрезентации бинарной структуры «город / село», активно реализуемой в якутской литературе, которая является одним из наиболее эффективных средств проникновения в концептосферу национальной литературы, в пределах которой наиболее ярко раскрывается уникальное качество национального мира.
Цель статьи – выявление особенностей функционирования образа города в якутской литературе. Содержание бинарных оппозиций «город / село» и рассматриваемые в его контексте художественные смыслы концептов «свой / чужой», «старый / новый», «открытый / закрытый», как специфика этнокультурного типа сознания, раскрывают специфический характер якутской литературы ХХ–ХХ1 вв., сложившейся под влиянием динамичных исторических и культурных процессов. Определение роли данных уровней в структуре «город», исследование проблемы генезиса бинарных образов пространства, рассмотрение амбивалентной природы пространства города представляют интерес в контексте проблемы самоидентификации человека в урбанистическом пространстве.
Отношения между человеком и миром, конкретно географической реалией, где находится зона его проживания и сформирован его индивидуально-культурный образ, проецируются через так называемый геопоэтический дискурс, предметом исследования которого является образ места и основ региональной идентичности.
В ряду исследований геокультурных образов в отечественной науке геопоэтические образы русского мира привлекают особое внимание. Так, феноменология понятия «географическая топика» наиболее активно разрабатывается в отечественной науке в последние десятилетия, основываясь на исследованиях представителей московско-тартуской семиотической школы Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.М. Гаспарова, Вяч.Вс. Иванова, А.А. Зализняка и др., также работах Т.В. Цивьян, Б.А. Успенского, А.М. Пятигорского и др.
Здесь нужно отметить, что интерес к исследованию локальных текстов, а именно образа города и городских текстов, возник еще в 70–80-е гг. ХХ в., преимущественно, когда в 1984 г. В.Н. Топоров вводит в научный обиход понятие «петербургского текста». Его работа «Петербургский текст русской литературы», подход к анализу легли в основу дальнейших исследований городских текстов. Московские, петербургские, пермские тексты рассматриваются также в качестве концептуальных систем в трудах Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Д.С. Лихачева, З.Г. Минц, Т.В. Цивьян, Б.М. Эйхенбаум и многих др.
Методология текстологического подхода к культурным феноменам города транслируется позже на региональные, провинциальные географические пространства. В изучении провинциальных текстов русской культуры выделяются исследования по семантике городской среды (Пермь – у В.В. Абашева, Архангельск – у А.Н. Давыдова, Петрозаводск – у И.А. Разумовой, Челябинск – у Е.В. Милюковой и др.). Также исследуются локальные тексты оренбургского, крымского, калининградского и др. пространств.
Особенности структурирования региональных текстов легли в основу исследований, касающихся целостных геокультурных ландшафтов Урала, Кавказа, Сибири и др. В работах В.В. Абашева, Ю.В. Клочковой, М.А. Литовской, Е.В. Милюковой, М.П. Никулиной, Л.М. Слобожаниновой, Е.К. Созиной, Е.В. Харитоновой, А.С. Подлесных и др. накоплен большой аналитический материал по истории становления образа Урала в русской культуре. Сибирский текст как систему рассматривают многие ученые (А.Д. Агеев, Д.Я. Резун, М.В. Шиловский, Е.И. Дергачёва-Скоп, В.Н. Алексеев, Е.Ш. Галимова и др.), в чьих работах словосочетание «сибирская культура» имеет широкое употребление. Сибирь, Север предстают как специфичное культурное явление, обладающее определёнными категориями и свойствами (пространство, время, вера, язык, социальная аморфность, носитель данной культуры – сибиряк, северянин и пр.).
Хотя проблема «город / село» специально не становится объектом исследования в якутской науке, вопросы, касающиеся данной методологической проблемы, частично рассматриваются в работах литературоведов П.В. Максимовой (проблема авторского Я в якутской поэзии), В.Б. Окороковой (жанровые разновидности якутского романа), Д.Е. Васильевой (романная полисюжетность), А.Н. Мыреевой (образы природы и человека), Ю.Г. Хазанкович (хронотоп кочевья), О.И. Пашкевич (национальная идентичность в прозе), С.И. Ефремовой (хронотоп дороги), С.Е. Ноевой (система хронотопа в якутских романах), а также в исследованиях специалистов, относящихся непосредственно к теме города: Л.И. Винокуровой (город в восприятии мигрантов), В.Б. Игнатьевой (город как место памяти), И.В. Покатиловой (образы православного Якутска), П.П. Петрова (городское зодчество) и др. Их исследовательская позиция направлена на раскрытие единого образа северной земли, в т.ч. города, как смысловой структуры, которая проявляется в константности образов, универсалий, обладающих культурно-исторической, ментальной общностью в культуре народов Севера.
По отношению к якутской литературе можно говорить о возможности использования понятия «городского» текста, что подтверждается активной дифференциацией художественных элементов, складывающихся в единый текст и образующих целостные культурные коды, которые активно вовлечены в критерии выделения этого особого геопространства. Исходя из проблемы национальной идентичности в контексте «якутского» текста закономерно выделение культурной модели «город / село» в аспекте системы бинарности, где активную роль играет контаминация понятий открытости / закрытости, своего / чужого, центра / периферии, света / тьмы и пр., которые образовывают разноструктурные модели репрезентации. Об этой черте Текста и говорил Ю.М. Лотман, имея в виду «…кодовую гетерогенность – непременную зашифрованность несколькими кодами, семиотическую неоднородность субтекстов, противоречиво стремящихся одновременно образовывать единый текст» [Лотман, 1984, с. 3]. Изучение функционирования данных пространственных антиномий сохраняет свою значимость в отношении актуализации глубинного национального подтекста литературы.
В якутской литературе начала ХХ в. формируется целостный геопоэтический образ Якутии, где совокупность художественных элементов, образующих бинарную пару «город / село», образует то текстовое единство, через которое проявляются общее культурное пространство и особое ментальное сознание народа.
Восприятие мира через осознание своего «Я» в якутской литературе на глубинном уровне связано с образом родного края (алааса, тюелбэ-усадьбы), где сформирована личностная модель человека, ментальный образ народа, основан его принцип постижения окружающей среды. Вселенная якута, в которой алаас есть ядро, центр данного мира, состоит из нескольких структурных составляющих – это водные просторы (озеро, река, речка), возвышенности (мыраан, гора, тумул), низменности (толоон, сыһыы, хонуу), растительный мир (лесной массив, растительность). Картина мира, связанная с родным краем, ассоциируется у якута с домом, матерью, едой, теплотой, безопасностью и т.д. Алаасу бинарно противопоставлен город, который в качестве одной из основных моделирующих пространство структур, требует более детального рассмотрения в контексте якутской литературы. Алас в данном исследовании нами рассматривается как смысловой аналог понятию «села», определяющий модель пространства, где оформились эстетические, социальные качества личности, которая в микрокосмосе человека выполняет функцию дома, родного гнезда.
Анализируя корпус текстов о городе Якутске, мы можем выявить городской аспект литературы в качестве особого ментального образа, который сложился под влиянием уникальных субстанциальных элементов. Якутск – это самый северный город, расположенный на вечной мерзлоте, живущий при экстремально-низких температурах. Это город форпост, расположенный на стыке континентов Евразии и Америки, который выполняет большую социально-политическую роль в развитии огромной территории Дальнего Востока. В нем удивительным образом сосуществуют и развиваются язык и культура многих национальностей, населяющих северный край. И весь этот исключительно глубокий пласт системы жизни на Севере находит своеобразное выражение в «якутском» городском тексте.
Начиная с произведений основоположников якутской литературы А.Е. Кулаковского-Өксөкүлээх Өлөксөй («Городские девушки», «Красивая девушка», «Сельская женщина», «Портреты якутских женщин», «Скупой богач», «Песня пьяного буржуя», «Сновидение шамана» и т.д.), А.И. Софронова-Алампа («Городчик»), Н.Д. Неустроева («Рыбак», «Дикая жизнь» и пр.), П.А. Ойунского («Дорогунов Николай – удалой молодец»), оппозиции «город / село» занимают большое место в формировании и установлении национальной картины мира, выявлении особых качеств мировосприятия в ментальном сознании якута.
В произведениях писателей геопоэтические образы городского пространства и села воспроизведены наиболее колоритно, с использованием довольно контрастных ярких элементов, присущих тому или иному пространству. Так, в поэзии А.Е. Кулаковского наблюдается кардинальное деление картины мира якута на две реалии, представленные, соответственно, городом и селом. В частности, произведения «Деревенская женщина», «Песня столетней старухи», «Скупой богач», «Портреты якутских женщин», «Наступление лета» и др., которые датируются 1900–1910 гг., являются художественной перцепцией сельского социума начала ХХ в., где наиболее детально отображаются объекты, бытовые явления, события и ситуации, присущие якутскому наслегу.
Наиболее сильную степень чувственной рецепции вызывает городское пространство для сельского жителя, чей процесс познания мира основан на интенсивности, контрастности, новизне впервые узнаваемой реалии города. Произведения А.Е. Кулаковского «Городские девушки», «Красивая девушка» (1916), «Большая огнедышащая лодка» (1910),«Самолет» (1924), «Песня пьяного буржуя» (1915) и т.д. – это в какой-то мере художественная индикация впечатлений очутившегося в городских реалиях человека, а точнее человека нового мира о себе, людях, социальных явлениях, своих возможностях, также границах пространства, который дотоле был замкнутым в его понимании мира.
Картина городской среды, запечатленная в произведениях якутских писателей, представляет совокупность нескольких художественных элементов, раскрывающих внешний вид, «тело» города:
- архитектурных локусов (домов, улиц, рынка, проспекта, больницы, тюрьмы и пр.);
- ландшафтных характеристик пространства (низменность, берег реки, возвышенности-мыраан и др.);
- метеоролого-климатических условий (холод, мороз, снег, туман, тьма, жара и пр.);
- практически-деятельностного аспекта жизни (купечество, торговля, рыболовство, духовенство, просветительство и т.д.);
- образа человека начала ХХ в. (якутские купцы, меценаты, представители духовенства, ссыльные-заключенные, гимназисты, горожане, маргиналы и др.)
В произведениях начала ХХ в. зафиксированы все эти семантические пласты жизнедеятельности города. Основные урбанистические реалии, присущие провинциальному старому Якутску в виде художественного ландшафта – озеро Сайсары, якутская башня-острог, Гостиный Двор, Кружало, пригородный поселок Тулагы—Киллэм, гора Чочур Мыраан, Зеленый Луг, река Лена и пр., – это образы-индикаторы городского пространства, очертания и координаты которых уже достаточно четко были сформированы якутскими писателями. Геоядро текста, состоящее из данных образов, дополняется описаниями городских реалий – архитектурных локусов жилых домов, многочисленных улиц, городских базаров, гостиниц, больницы, тюрьмы и пр.
В рассказе А.И. Софронова-Алампа «Городчик» (1927), повести П.А. Ойунского «Дорогунов Николай – удалой молодец» (1935) впервые в якутской литературе появились и обозначились основные образы-маркеры городского пространства – это Гостиный Двор, рынок, гостиница; это персонажи пограничного пространства, выполняющие функцию медиаторов между мирами (городчика Степана и купца Дорогунова), в проекции пути которых можно проследить эффект внезапности, кратковременности, открытости и свободы. В якутской культуре ыалдьыт (гость), хоносо (ночной гость) являются по своим функциональным характеристикам образами-медиаторами, потенциальными гостями из «других» миров. К таким персонажам относятся также куораччыт (городчик) и атыысыт (купец), чьи образы имеют непосредственную связь с семантикой дороги.
Амбивалентная природа города, так или иначе связанная с карнавальной культурой (М.М. Бахтин), прослеживается в городском тексте начала ХХ в. в активном функционировании мотива празднеств – конских скачек, гуляний, ярмарок, вечеринок, картежных игр, пьянств: «Саргылаах Сайсары эбэ хонуутугар, дьоллоох Дьокуускай туонатыгар, көрдөөх Көстүүнэй иһигэр киһи-сүөһү элбээбит эбит, көр-нар көҕүлүттэн тардыллыбыт, оонньуу-күлүү оройуттан аһыллыбыт». В поздней литературе этот мотив будет обозначен в описаниях революционных волнений (у И.М. Гоголева, Софр.П. Данилова), тревожных дней забастовки политссыльных в доме Романова (у В.С. Соловьева-Болот Боотур) и т.д. То есть наблюдается расширение и усиление мотива карнавальности, всегда несущего в своей основе ощущение некой лихорадочной возбужденности, когда энергия народной массы порождает тот же эффект карнавала, но уже в виде революционных движений, забастовок, локализованных преимущественно в городе.
Гротеск и гиперболизация являются основными художественными механизмами при конструировании городской среды. Гротескность как основной способ поэтики интенсивно проявляется в создании фантастического образа Города Будущего, который обозначен в рассказе П.А. Ойунского «Столетний великий план» (1927).
В произведении воссоздана захватывающая реконструкция облика Якутска: намечены принципиальные моменты, касающиеся реновации городского пространства – ландшафта, строительства домов, улиц, которые становятся неотъемлемой частью современного проекта города будущего с хрустальными дворцами, высокими бетонными домами, оснащенными современными коммуникативными системами: «Бүтүүбэр тиийэн эттэхпинэ – бу биһиги, урааҥхай саха уу харахпытынан көрөр аан ийэ дойдубут киэбэ-киэлитэ тупсуоҕа, ньуура-сирэйэ көнүөҕэ, ат атаҕа тостор, оҕус ыырааҕа ыллар адаар мас муосталарбыт адьас суох буолуохтара, өрүс-өрүс, үрэх-үрэх аайы саас үйэ туххары турар тимир-бетон тирэхтээх тимир күрбэлэр оҥоһуллуохтара, таас суоллар лаһыгырыахтара.
2013 сылтан 2017 сылга Дьокуускай куорат киэбэ-киэлитэ тупсуоҕа, быһыыта-таһаата уларыйыаҕа. Тимир-бетон дьиэлэр дьэргэһиэхтэрэ, курустаал таас дыбарыастар күлүмнэһиэхтэрэ. Дьэҥкир таас уулусталарынан килбэһийиэҕэ, араас мастар-оттор үүнүөхтэрэ» [Ойунский, 2003, с. 143].
Качественно увеличивающиеся свойства пространства (расширение, усиление, приумножение, прирост, размножение, возрастание и т.п.), как наиболее точно передающие энергетику городской жизни, раскрываются в субъективных ощущениях человека, когда его тотальная чувствительность создает картину шумной, бурлящей реальности города как динамично-светлого и вместе с тем пугающе-темного мира. Такую высокую степень гиперчувствительности можно наблюдать в описаниях всех реалий урбанистического пространства (движения улиц, процесса конских скачек, игры в карты, пьянок, вечеринок и пр.), где в избытке абслолютно всё – люди, деньги, транспорт, еда, движение, эмоции, веселье, идеи и т.д.
В произведениях А.Е. Кулаковского о первой встрече самолета («Самолет», 1924), большого теплохода («Большая огнедышащая лодка», 1910) создается образ большого, восхищающе-пугающего и как будто живого (!) железного организма, органически слившегося с шумным, громким единым механизмом под названием Город. Смысловая архитектоника текста строится на олицетворениях (дьүһүннүүр тыллар, тыыннааҕымсытыы), которые придают художественному субъекту черты огромного живого организма Парохода – уһун субурҕан буруо тыыннаах, уот булкуур сүрэхтээх улуу-дьаалы Борокуот Аал (досл. огромная огнедышащая лодка со следом из стелющегося дыма, с огненно-ретивым сердцем) – восхищающе-завораживающего и пугающе-страшного одновременно: хаһыытаан хардьыгынатта, уһуутаан куҥкунатта, үллэ-үллэ үөгүлээтэ, дьуос-льаакыр тыҥыраҕын төлөрүтүннэ, сылаас паарынан сырылаччы тыынна, иҥсэлээхтик иҥиэтиннэ, ынырыктык ынчыктаата, тумсун тупсарынна, кутуругун куйбараҥнатта, үрдээн күөрэйдэ, улаатан ньондойдо, дыгдайан таҕыста и пр.
Реальность и иллюзорность присутствия живого огромного зверя с железным пылающим сердцем, ощущение его очевидной мощи создают высокую степень иммерсивности в удивительное и фантасмогорическое пространство города, порождающего искусственных чудовищ [Кулаковский, 1978, с. 101–102]:
(…) Мин барахсан (…) У меня – бедняги –
Куйахам күүрдэ, В голове зашумело,
Кулгааҕым чуҥкунаата, В ушах засвистело,
Кутум долгуйда (…) Куд-душа затрепетала (…)
(…) Бу хаһыытаабытыгар – (…) Во внутренность свою
Халлаанныын хабырытынна, Просторную
Сирдиин ньиргийдэ, Народу множество
Салгынныын сатараата, Приняла,
Ол уһуутаабыта После чего
Улуу дойду оҕуһа Вонзающийся прямо в небо
Орулаан эрэрин курдук Гудок
Уһун үлүгэрдик Пронзительно-зычным звуком
Ол-бу улуу үрэхтэр Рявкнул несколько раз.
Улаҕаларын диэки От рева такого,
Ой дуораана буолан Небо тяжко заскрежетало,
Уораһыйан-дуораһыйан Задрожала земля,
Куҥкунуу турда… Затрясся воздух
От крика такого,
Словно от рева
Сказочного быка земли,
За далекими лесами и горами
Прокатилось эхо,
Гулко и мощно повторяясь (…)
(«Большая огнедышащая лодка» в переводе В. Солоухина, С. Поделкова)
Кстати, тут нужно упомянуть, что понимание Якутска как железного города становится традиционным для якутской литературы. Так, в романе писателя следующего поколения И.М. Гоголева «Черный стерх» встречается материал про пророчество удаганки о железном городе с железными птицами и орущими железными быками, бегающими над Сайсарским озером.
Мир города в произведениях первых писателей представляется пространством совершенно фантастическим, открывающим новые возможности для стремящегося к знаниям провинциала, в понимании которого вхождение в городское пространство эквивалентно Пространству Жизни, т.е. Якутск является для него единственным местом для реализации возможности «стать человеком», или иначе киһи-хара буолуо этэ. И потому образ семинариста, учащегося духовной семинарии, студента педучилища, пединститута возник как олицетворение героя нового времени в литературе, «героя познающего», который максимально полно реализует свои возможности именно в городском мире. К таким образам можно отнести персонажей А.Е. Кулаковского, П.А. Ойунского, А.И. Софронова-Алампа, Н.Д. Неустроева, Н.Е. Мординова-Амма Аччыгыйа, Д.К. Сивцева-Суорун Омоллоона, А.А. Иванова-Кюндэ, С.С. Яковлева-Эрилик Эристина и др., чьими произведениями представлена якутская поэзия и проза 1900–1930-х гг.
И здесь надо отметить, что в восприятии данной среды можно наблюдать такую смысловую дихотомию, когда город, являясь для кого-то символом Жизни, становится для других Смертью / Хаосом.
Так, гимназисты, семинаристы, купцы, меценаты, представители духовенства, якутская интеллигенция начала ХХ в. и т.д., которые составляют ядро светлой, созидающей, динамичной городской среды, дуально противопоставляются «темным» субъектам городского топоса.
Образы «перевернутого» мира, или оксюморонные образы, становятся типичными для урбанистического топоса, а точнее «уличными» субъектами (уулусса киһитэ): это бродяги, бездомные, жулики, картежники, воры, авантюристы, проститутки и др. «темные» личности, прикрепленные к топонимическим реалиям тюрем, бараков, вокзалов. Они исполняют зеркальные по отношению к сельским (аласным) созидающим персонажам функции, характеризующиеся разрушением, потерей собственного Я.
Городская улица, по мысли Д.Н. Замятина, есть «самый загадочный географический образ. Это, в действительности, образ на краю, образ ad marginem, ибо на ней и посредством ее сталкиваются, борются, взаимодействуют совершенно различные представления, образы жизни, локализованные случаем в одном урочище» [Замятин, 2004, с. 212].
Восприятие города в качестве хтонического темного пространства, раскрывающего людские пороки, усматривается в дуальной сущности «перевернутого» образа в повести П.А. Ойунского – красавицы Суосалдьыйа Толбонноох-Мотуруоны, дочери главы Гостиного Двора, являющейся центром, украшением («дьоллоох Дьокуускай дууһата, көрдөөх Көстүүнэй көмүс чыычааҕа (…) Морудьуос кинээс кыыһа Мотуруос оҕо») данного топоса и, может быть, даже его персонификацией, в отношении которой могут использоваться понятия красоты и безобразия, невинности и пошлости, чести и бесчестия, светлого и темного, правды и лжи и т.д.
Про первого героя авантюрного плана в якутской прозе Николая Дорогунова, в основном топологически прикрепленного к городу, говорится, что он до некоторых пор являлся городским оборванцем, нищебродом: «(…) Дьокуускай бардаатын баранааҕа, ыалын хоруоскаһыта, уулуссатын илэчиискэтэ (…)». В данном случае ратифицируются перевернутые роли персонажа, дуальной сущности человека, раскрываемые преимущественно в рамках городской обстановки. Темная сторона городского топоса, обнажающая людские пороки, усматривается и в таких описаниях: «Уксуу диэн, охсуһуу диэн, сакылаат диэн, саансыы диэн, эт мэйиилээх эймэниэн курдук, сүүс сүгүлээнэ, аармыйа араллаана манна буолбут эбит».
В более поздней литературе темную сущность города и роль в нем мрачных субъектов урбанистической реалии (надзирателей, палачей, следователей, тюремщиков, заключенных), большей частью относящихся к ночной, теневой, малоизвестной стороне жизни города, можно будет проследить в атмосфере города-тюрьмы у В.С. Яковлева-Далана, воссозданной в романе «Судьба моя» (1994).
Перевернутость образов и ситуаций порождает двойственность в системе произведения как художественно-обоснованного способа отражения кризисности мира. В рассказе «Городчик» (1927) А.И. Софронова-Алампа создается яркий образ города, как пограничного мира, и городчика, путешественника между чужой и своей реальностью. Мир Степана разделяется на две плоскости – это городской топос и родной наслег. Двоемирие как мотивный комплекс объединяет, помимо хронотопов города и села также топосы гостиницы и родной юрты, образы картежников и домочадцев, медиатором между которыми выступает сам Степан. Хронотоп пути исполняет функцию пограничности и представлен в произведении в качестве границы экзистенционального значения.
Интересную художественную интерпретацию, порождающую двойную перспективу пространственной рецепции, получает описание природных ландшафтных характеристик, качеств рельефа местности, в восприятии которых определяющую роль может играть степень иммерсивности (погруженности, вовлеченности) в пространство. Так, для человека чужого, неместного, который воспринимает окружающий мир Севера как минус-пространство, безграничность и простор ленских горизонтов становятся экзистенциональными абстракциями пустоты и небытия. В противовес ему свой, коренной человек может трактовать образ бескрайней долины Туймаады, на которой расположился город, как олицетворение широты и открытости души якутского человека. Например, в произведениях исследователей, писателей, других общественных деятелей иной национальности конца ХIX в., по каким-либо причинам избравших предметом описания северный край (В.Г. Тан Богораз, А.А. Бестужев-Марлинский, В.Г. Короленко, В.Л. Серошевский и др.), северная земля, подвергаясь осмыслению в основном через понятие «чужбины», обретает в художественных текстах такие смысловые параллели, как Север, Сибирь, сибирская земля, северный край, сибирская окраина, «тюрьма без решеток», чужая, другая земля.
К примеру, в художественной системе произведений этнографа, писателя В.Л. Серошевского сибирского периода, который представлен рассказами «Осень», «Украденный парень», «Хайлак», «В жертву богам» (1890–1895 гг.), повестями «На краю лесов» (1896), «Предел скорби» (1900), «Побег» (1902), особую смысловую нагрузку несет концепт «края», который может интерпретироваться как чужбина, окраина жизни, крайность, конец. Данный ассоциативный ряд порождает новые смысловые параллели: Сибирь, Север, холод, смерть, жизнь, борьба. В свою очередь из этого смыслового ряда возникают следующие смысловые ассоциации – чужой, холодный, мрачный, твердый, непонятный, застывший, забытость, смерть, неподвижность, покой, характеризующие духовное состояние истосковавшегося по родине одинокого героя.
Якутск почти всегда описывался ссыльными как унылый, заброшенный город с неприглядной окружающей обстановкой, который страшил прибывшего в северные края суровым климатом, необыкновенной отдаленностью от центра. Л. Ергина, приехавшая с мужем-политссыльным в Якутию, описывает Среднеколымск как ледяной город: «(…) Обычно печальная картина вечером принимала вид фантастически иллюминованного ледяного городка, каким открылся нам Колымск в первый вечер нашего приезда» [Радченко, 2009, с. 58].
В структуре пространства Якутска, отраженной в произведениях первых якутских писателей, особое значение придается субъектно-личностному субстрату: функционированию персонажей, утверждению их роли и места в городе, виду деятельности. Описаниям городской моды, через которую наиболее ярко отображается образ городской молодежи начала столетия, также отведено особое место. Например, про жительниц столицы у П.А. Ойунского говорится:
«… саха баайдарын кыргыттара былыргы бууктаах соннорун кэтэннэр, илин-кэлин кэбиһэрдээх кылдьыыларын иилинэннэр, Камчатка көмүстээх буобурата бэргэһэлэрин кэтэннэр, чопчуура сандааран, туоһахтата күндээрэн, уу дьоруо ааттааҕынан оҕустаран-уурдаран ааһаллар эбит»;
а у А.Е. Кулаковского о городской девушке отмечено следующее:
(…) Бу кэнниттэн (…) После этого
Куустаах сыаналаах Драгоценный кулон
Кулуон тимэҕинэн На цепочке на грудь повесила.
Куолайын куустарда, Газовым платком
Хаасабай хаалтыһынан Шею свою украсила.
Хабарҕатын баанна. С крупными камнями браслет
Бөдөҥ таастардаах На руке своей застегнула.
Бөҕөх көмүһүнэн Белые шелковые перчатки
Мөлбөрө-дьолуо харытын До локтей она натянула.
Бобо куустарда. Из отборного соболя
Малыынабай баархат Шапочку на себя надела.
Харсыатын хаттанна, Поверх этой шапочки
Биэлэй солко бэрчээккитин Пуховым платком покрылась.
Бэгэччигэр диэри кэттэ, Ридикюль с позолоченной цепочкой
Дыраапабай холуоһатын В руки взяла (…)
Дыгаччы анньынна.
Саарба талыыта
Саапыска бэргэһэтин
Саалынан саба ылларда.
Иилэҕэс көмүс быалаах
Иридикиил симэҕин
Илиитигэр иилиннэ (…). («Городская девушка» в переводе В. Солоухина, С. Поделкова).
И здесь нужно отметить исключительное значение субстрата духовно-культурной сферы в формировании городского текста, включающего мифы и предания, памятники искусств, философские, религиозные идеи, память об известных горожанах и т.д., являющегося по сути внутренним (одухотворяющим) наполнением атмосферы города. Важную коммутирующую функцию данного субстрата, который объединяет все элементы текста воедино, отмечает В.Н. Топоров: «… формирует внутри него (текста. – С.Н.) ту атмосферу повышенной, даже гипертрофированной знаковости, которая, с одной стороны, связывает все воедино, уединоображивает текст, минимализирует случайность, а, с другой стороны, обучает своего потребителя правилам пользования этим текстом, толкает его к осознанию некоторых более глубоких структур и уровней» [Топоров, 1995, с. 22–23]. Мифологический нарратив о первопредках Омогое и Элляе, легенды о Тыгын Дархане, родоначальнике священной долины Туймаады, Мазары Бозекове, русских первопроходцах, воеводах, губернаторе Иване Крафте и других знаковых фигурах, «прикрепленных» к городу как географически, так и исторически, формируют целостный колоритный вид городского пространства как сложного культурного организма, то есть, как отметил Д.Н. Замятин, «… место открывается местному сообществу или какой-то его части как феноменологическая “возвышенность”, как непреходящая внутренняя “достопримечательность”, определяющая ядерные экзистенциональные смыслы» [Замятин, 2009, с. 19].
Локальные мифы городского пространства, сотканные из множественных нарративных источников, состоят из знаковых мест памяти в городском ландшафте (Чочур Мыраан, озеро Сайсары, Зеленый Луг, местности Куллаты, Тулагы-Киллэм, долины Туймаада, Эркээни, Энсиэли, Табагинский мыс, церкви, старый город, Залог, река Лена и т.д.), рельефно очерченных и создающих географические координаты современного города. Весь этот культурный пласт genius loki, отмеченный в произведениях основоположников литературы, находит актуальное выражение в последующем материале якутской литературы.
Прошлое время городской жизни, сконцентрированное в памятных нарративах, переплетаясь с настоящим временем, повседневными событиями, происходящими в жизни горожан, создает уникальный характер города как геопоэтической системы. Данные субстраты в комплексе «наполняют» пространство города, образуя тот компонент городской среды, который формирует содержательный аспект геотопоса – динамичный, хаотичный, стихийный, беспокойный, тревожный, переменчивый, пестрый, яркий лик города Якутска.
Современное состояние образа города в якутской прозе есть результат историко-культурных трансформаций, однозначно отразившихся в национальном мироощущении народа, и потому изучение данной темы в литературоведческом аспекте способствует выявлению специфики индивидуального стиля, авторской позиции, особенностей конструирования национальной картины мира, а также определению принципов организации романного пространства, тематического, формально-содержательного, стилистического ядра художественной системы.
Таким образом, рекомендуемый нами в качестве самостоятельной вариативной единицы якутский «городской текст» имеет полное право на бытование в ряду других «текстов». Якутский городской локальный текст как единая художественно-культурная система может претендовать на самодостаточность своей специфичностью на фоне других локальных текстов. Так как будучи формой национальной художественной мысли, возникшей локально на Севере как автономная реальность, которая имеет совершенно оригинальные генетические, историко-культурные, поэтические параметры, якутский городской текст представляет собой художественное единство сложного структурного уровня, где включены в единое целое ландшафтные характеристики, образы природы, роль и место человека, и, конечно же, весь ментальный образ мира народа саха, которые в совокупности воспроизводятся через индивидуально-авторское, субъективно-личностное Я автора-якута, носителя национального самосознания.
Выделяющиеся в якутском городском тексте своеобразные культурные коды, универсалии имеют преформирующую роль в установлении оригинальной картины якутского мира, в зарождении особого ментального сознания и, как следствие, в утверждении проблем национальной идентичности, Инаковости, решение которых будет приоритетной задачей в современном литературоведении, поскольку вопрос о роли и места человека, этноса в эпоху глобализации остается одной из актуальных в современном мире.
Литература
Абашев В.В. Пермь как текст. Пермь в русской культуре и литературе ХХ века. – Пермь: Изд-во Пермского университета, 2000. – 404 с.
Деткова Н.Ю. Малый провинциальный город как текст культуры // Вестник Челябинского государственного университета. – 2009. – № 18 (156). – С. 63–69.
Замятин Д.Н. Локальные мифы: Модерн и географическое воображение // Обсерватория культуры. – 2009. – № 1, 2. – С. 14–23.
Замятин Д.Н. Метагеография: Пространство образов и образы пространства. – М.: АГРАФ, 2004. – 512 с.
Кулаковский А.Е. Ырыа-хоһоон. – Якутск: Як. кн. изд-во, 1978. – 296 с.
Лотман Ю.М. Семиотика города и городской культуры. Петербург. Труды по знаковым системам-XVIII. –Тарту, 1984. – 140 с.
Ойунский П.А. Сэһэннэр, кэпсээннэр. – Якутск: Бичик, 2003. – 192 c.
Радченко Н.Н. Повседневная жизнь политических ссыльных в городах Якутии в начале ХХ века // Межкультурное взаимодействие в Сибири: историко-этнографические, лингвистические, литературоведческие аспекты. – Якутск: ИГИиПМНС СО РАН, 2009. – С. 57–62.
Топоров В.Н. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифопоэтического. – М.: Прогресс-Культура, 1995. – 624 с.
