Мемуары
Валентина Чусовская,
доц., к.филос.н.
Якутск, ИГРА
Семейное предание
Дядя Гоша
С детства мы знали, что папин младший брат, всеми любимый мальчик Гоша Чусовской, уехал в прекрасный город Ленинград учиться на артиста, но пришла война, он остался защищать город и погиб в блокаду от голода и холода. В этом предании были события удивительные и были страшные. Были и такие, что передавались взрослыми только шёпотом. История была так значительна и так далека, что мы, дети, воспринимали ее, как миф. Дядя Гоша был всегда, Ленинград был всегда, и всегда была тоска по невернувшимся. Но эту печаль перекрывала гордость за дядю Гошу.
Самым ярким событием в его мирной ленинградской жизни для нас, детей, было «ассистирование» на представлениях великого иллюзиониста Кио во время ленинградских гастролей Московского цирка. Откуда-то это было известно, может быть, он писал об этом домой. Все, так или иначе связанное с цирком и Ленинградом, напоминало о дяде Гоше и влияло на нас. Мы очень любили книгу Дины Бродской «Марийкино детство» о дружбе кухаркиной дочки Марийки и Стеллы – дочери циркового клоуна. Может быть, в большей степени книга нам нравилась потому, что Дина Бродская, написавшая эту книгу, как и наш дядя Гоша, погибла во время блокады Ленинграда в начале января 1942 года. Тяжелые блокадные дни воспринимались нами, как личное горе.
С годами образы дяди Гоши и Ленинграда уходили все дальше в прошлое. Но вот наше полузабытое семейное предание стало превращаться в реальность. Когда я, уже взрослый человек, работая на Якутском телевидении, встретила Георгия Ивановича Борисова – нового редактора. Я и подумать не могла, какую роль сыграет этот человек в моем понимании мистического смысла событий. Сколько пережил, сколько видел, сколько знал этот еще не старый человек! Однажды он подошел ко мне и сказал, что знал нашего дядю Гошу, что учился с ним какое-то время, и подарил мне его фотографию. Шестнадцатилетний Георгий Чусовской… Наш дядя Гоша… Тогда я была настолько не готова к этому, что не прочувствовала всю значимость нашей «случайной» встречи. И только позже, работая в Арктическом государственном институте искусств и культуры, я узнала об автобиографической трилогии Георгия Борисова «Сырдыктан хараҥа» («Из света в тьму»), где он вспоминает о студенческом времени в Ленинградском государственном театральном институте и пишет в том числе и о своем товарище Гоше Чусовском. Но к тому времени Георгия Ивановича уже не было в живых, и поговорить об этом было не с кем.
Из книги Георгия Ивановича Борисова, учившегося на режиссерском отделении, проявились некоторые черты облика нашего дяди: «Гоша Чусовской из нас был самым юным. Кажется, он еще был и музыкальным парнем. Когда Авелов играл на гармошке русскую плясовую, Гоша вскакивал и начинал бить чечетку! Большие актерские способности были у него. Ребята всегда рассказывали, что Гошины этюды были хорошо продуманы и исполнены – педагоги всегда хвалили его. Гоша был очень добрым, улыбчивым, с большой фантазией относился к учебе. Иной раз, когда было особенное настроение, он много рассказывал, что-то импровизировал. Ребятам его рассказы очень нравились».
Из той же трилогии Георгия Борисова я узнала, что такое ассистировать на цирковых представлениях: «Ближе к институту находился цирк. Помню гастроли группы иллюзиониста Кио. В его программу нужны были ассистенты, и наши парни участвовали там: Дима Трифонов, Гоша Чусовской, Егор Мыреев и другие. Их участие заключалось в том, что они надевали костюмы желтого цвета с блестками, держали на длинных шестах красные флаги и стояли двумя шеренгами у входа на арену в течение 30–40 минут. За это они бесплатно смотрели цирковое представление и получали зарплату – 5 рублей».
Хоть это и нельзя назвать причастностью к подготовке чуда, все-таки это взгляд на цирк не из зрительного зала, а из самого сердца – из выхода на арену. Получается, дядя Гоша видел то, что представляли мы себе по фильмам и любимым книгам: «Безостановочно, беспрерывно, по коридору, где толпится персонал цирка, по этому жерлу, выбрасывающему и разливающему по арене все содержимое кладовых и складов клоунского и конного цирка, проносятся взад и вперед аксессуары и огромные свертки, изображающие скованную льдом поверхность озера, обстановка для пантомим, телеги, коляски, клетки с хищными зверями, бегут клоуны, скачут под гром рукоплесканий наездницы, проходят, раскачиваясь, неуклюжие медведи, пробегают испуганные олени, страшные ослы, семейство виляющих хвостами пуделей, парочки молодых игривых слонят, подпрыгивающие кенгуру, ватаги четвероруких кривляк – все звериное царство, привлеченное к участию в игре человеческой ловкости» – все это проносилось мимо дяди Гоши, сверкало, играло в сполохах цветного света!
На душе становится тепло, когда я представляю себе дядю Гошу, сдающего зачет на тему циркового представления, о котором пишет Георгий Борисов: «Все участники зачета работали на этот этюд: кто жонглер, кто эквилибрист, кто канатоходец, кто наездник, кто балансер, кто клоун и т.д. Цирковое отделение назвали по-немецки – «Ауф дэм тиш», в переводе – «На столе». Почему так назвали, и причем на немецком, – не помню. Там я исполнял роль балансера-эквилибриста. Вся соль моего номера была в том, что, работая со стаканом с водой, нельзя было расплескать ни капли. Конечно, все мы работали с воображаемыми предметами!»
До поступления в ЛГТИ Гоша Чусовской собирался стать учителем, как его отец и старший брат. В газете «Социалистическая Якутия» от 30 августа 1940 года в заметке «На учебу в Ленинград» среди прочего есть такие строчки: «В Ленинград на учебу поедет пятнадцатилетний Г. Чусовской, окончивший 1 курс Якутского педагогического рабфака». По воспоминаниям родных, он был веселым, общительным, симпатичным юношей. Его хороший русский язык, отличная подготовка по литературе, любовь к чтению и музыкальный талант, которым одарила природа (отец играл на гитаре и балалайке, брат Миша, не обучаясь нигде, лихо играл на гармошке), помогли ему легко сдать экзамены и стать одним из лучших учеников. Староста группы, в которой учился наш дядя Гоша, Исай Попов в своей книге «Несыгранные роли, несбывшиеся мечты» вспоминает: «София Марковна еще в Якутске мне сказала, чтобы с нашей студии Чусовской и я стремились стать стипендиатами по итогам учебного года. К 60-летию Сталина во многих вузах страны были назначены стипендии в 500 рублей. В нашем институте было пять стипендий. Этой стипендии удостаивались только те, кто учился по всем предметам на «отлично» и активно участвовал в общественной жизни института. У нас пять отличников: Гоша Чусовской, Ксения Гаврильева, Петя Ноговицын, Мирон Иванов и я. Ударники: Афоня Попов, Миша Бурнашев, Вера Павлова, Миша Климентов, Таня Монастырева, Миша Николаев, Дуся Самсонова, Ваня Федотов».
В книге Георгия Ивановича есть эпизод, ожививший давно забытый вопрос: «У Гоши, видимо, была большая семья, часто получал письма, отчего несказанно радовался и всем нам по очереди перечитывал самые интересные места».
Как много могли бы дать письма дяди Гоши! Но почему их не оказалось ни у кого из родных? Ведь по воспоминаниям он много писал домой и часто получал ответы. Как могли они потеряться? Писать ему могли только старшие братья Александр и Михаил. В детстве мы слышали про эти письма, у меня даже сохранился в памяти такой момент: двоюродные мои братья, дети дяди Миши, выдвинув нижний ящик комода, показывали мне листки, исписанные мелким почерком красными чернилами. Но кроме меня, как оказалось, никто об этом не помнил. У меня возникает вопрос: может быть, кто-то из тех, кто после войны писал воспоминания, попросил их на время?..
Понятно, почему не сохранились письма из дома. Когда Гоша погиб в Ленинграде, в трудные минуты жуткого холода наверняка сжигалось все, что горит, а Гоше уже не нужны были его тетради, записи и письма, среди которых были и весточки из дома. С ними он никогда бы не расстался сам. Но когда его не стало, они могли быть сожжены. Но где же его письма домой? Не было ли кого-то из тех, кому не хотелось, чтобы все подробности жизни студийцев были известны землякам? Судя по воспоминаниям Георгия Ивановича, писал он подробно и рассказывать умел. Ответа на этот вопрос нет – не с кем даже обсудить эту тему. Слишком поздно…
Может быть, конечно, они сохранились у кого-то в архивах, в семьях старых журналистов, писавших о Великой Отечественной войне 1941-1945 годов и, намереваясь опубликовать воспоминания, обратившихся к дяде Мише и получивших их… Конечно, это мои фантазии, человека, страстно желающего и потерявшего возможность прочитать их.
А следующее воспоминание Георгия Борисова просто ошеломило меня, отозвавшись эхом в моей судьбе: «Гоша был моложе меня лет на пять-шесть, он был самым юным среди нас, поступил в неполные семнадцать лет. Он хорошо учился и всем интересовался, когда узнавал что-то новое, необычное, возбуждался и с жаром делился с нами. Так было и в тот раз. Он увидел на Литейном проспекте объявление: «Первые шаги телевидения! Перспективы показа изображений с далекого расстояния». Он сказал мне об этом, я не поверил, подумал, что это фантазии: «Надо бы пойти, удостовериться, говорю». А Гоша отвечает: «Так я о том же, давай вместе пойдем!» Идти-то было не так далеко. С Моховой, 34, выйдешь на улицу Белинского, а там Литейный проспект, перешел проспект – тут и лекторий.
Гоша был красивым: большие темные глаза, полные губы, прическа на косой пробор, пока мы шли, девчонки заглядывались на него.
В зале народу битком. Перед зрителями в просцениуме аппарат типа киноэкрана, только не квадратный, ширина его была больше, чем высота. Вскоре справа от экрана на кафедру вышел какой-то ученый. Послышался шум настройки аппарата, и на экране появились люди: кто-то танцевал, кто-то пел, кто-то о чем-то говорил. Вскоре экран потух и опять стал белым.
«Мы показали вам это из Москвы», – сказал лектор. Потом он говорил о том, что такое телевидение и о его перспективах. В заключение показали еще разные виды движущихся и говорящих людей.
По дороге домой мы обсуждали увиденное. У меня было много мыслей: удивление, восхищение технической революцией, и все-таки мне трудно было поверить в правдивость того, что нам сказали и показали: «Ну как можно из такой дали, как Москва, показывать и говорить одновременно? Что-то мухлюют. Из соседней комнаты, наверное, какое-то кино показали».
А Гоша просто возмутился. Он стал говорить, что телевидение – большое дело, за ним будущее! Он говорил так, что спорить с ним было почти невозможно».
У проходной общежития Георгия Борисова арестовали. По доносу однокурсника Федора Неустроева он отбыл пятнадцать лет в сталинских лагерях. Гоша Чусовской был последним студийцем, которого он видел перед арестом. Георгий Иванович выжил. Об этом две части его трилогии «Из света во тьму». Он не только выдержал, но и стал большим журналистом, замечательным переводчиком русской классики на якутский язык. И вот мы встретились на Якутском телевидении, как будто напророченном дядей Гошей.
Как могло так случиться, что я пришла работать на телевидение совершенно случайно, проработала там пятнадцать лет и начала тему исследования всей своей жизни – Саха театр на рубеже веков и Театр Олонхо?.. Случайность?..
И все-таки что-то тревожащее было в краткости нашего семейного предания о дяде Гоше.
Больше всего опубликованной информации о нем я получила в то время, когда нам с Ефимом Николаевичем Степановым – народным артистам Якутии, профессором Арктического государственного института искусств и культуры поручили работу над новым вариантом пьесы Ивана Гоголева «В защиту прекрасного». В Саха театре готовилась новая версия постановки по его пьесе о ленинградских студентах, проучившихся в ЛГТИ всего три семестра и оставивших по себе добрую память на многие годы. Новая пьеса должна была быть, по замыслу режиссеров, ближе к документальности. Режиссер-дипломник АГИКИ Руслан Тараховский ставил этот спектакль под руководством мастера курса – профессора, народного артиста России Андрея Саввича Борисова.
Что было известно тогда о них, студентах, мечтавших о сцене и сложивших свои головы, в большинстве своем кто в блокадном Ленинграде, кто на фронтах Великой Отечественной. Лишь одна Настя Ларионова стала профессиональной актрисой. Одна из 34 якутских студентов, поступивших в институт в 1940 году и составивших «Могучую студию» – так называли их педагоги и студенты других курсов. Одна из ярчайших актрис Якутского драматического театра имени Платона Ойунского сыграла Дездемону в «Отелло» Шекспира, о котором мечтал в счастливые довоенные годы Исай Попов, написавший об этом в своих воспоминаниях. Ко времени нашей с Ефимом работы над сбором материала ко второй версии пьесы Гоголева уже ни Анастасии Ларионовой, ни Исая Попова не было в живых. Осталась только книга Исая Попова – старосты группы «Несыгранные роли, несбывшиеся мечты…», выпущенная в семидесятые годы.
Начались поиски бывших студийцев и их родственников, изучение публикаций в местной прессе, посвященных ленинградской блокаде и Великой Победе. Их оказалось немало. Обнаружились письма, неопубликованные дневники.
Таким открытием стал оригинал дневника на русском языке Ксении Гаврильевой, начатый в мирное время, как обычно, с записей о своих впечатлениях, о любимых книгах и фильмах, о походах в музеи. Но вот в черный квадрат заключена дата 22 июня 1941 года. С этого момента только фиксация воздушных тревог с точным обозначением часа и минут, пункты укрепработ, болезни и смерти становятся главным содержанием.
Этот дневник точностью страшных событий поразил несколькими годами позже ленинградского профессора бывшего ЛГТИ Юрия Андреевича Васильева, опубликовавшего этот документ целиком в журнале Санкт-Петербургской академии театрального искусства «Театрон». Ефим Николаевич Степанов получил этот небольшого формата блокнот от самой Ксеньи Гаврильевой. Первые страницы написаны ручкой, потом идут записи химическим карандашом, потом зеленым плохо заточенным карандашом. Воздушная тревога обозначалась в нем буквами «ВТ». Эта аббревиатура, испещрившая все листы. После каждой даты – длинный столбец ВТ…
В оригинале дневника в февральских записях есть такая:
«18 – утром в 6 часов 50 минут умер наш студент, друг Михаил Захарович Климентов. Прощай, Миша! Наш дорогой товарищ… Мы никогда не забудем твою доброту, цветущую молодость. Прощай, дорогой Миша, навсегда!» (Студент Ленинградского театрального института, умер от истощения, приехал из Якутской АССР в 1940 году осенью, жил в доме института усовершенствования учителей средних школ: переулок ул. Фонтанка, 10)». В то же время нет упоминания того черного дня, когда месяцем раньше в студию пришла смерть – дня первой жертвы блокады Гоши Чусовского. Тогда я подумала, что такое вполне возможно в тяжелое военное время, но позже мне стало казаться странным. Было еще одно событие, связанное с Ксеньей Гаврильевой – вместе с дневником она вручила Ефиму Николаевичу фотографию, на которой засняты мой дед, мой отец, дядя Миша и с ними подросток лет одиннадцати – наш Гоша. Ксенья Гаврильевна получила эту фотографию от дяди Миши – Михаила Николаевича в благодарность за то, что она пришла рассказать семье о том, как жил, учился и умер Георгий Чусовской. До этого момента я ничего не знала ни о Ксеньи Гаврильевой, ни о ее встрече с дядей Мишей, ни о содержании их беседы. Странно! До возникновения оригинала дневника, позже дополненного и написанного уже по возврашении на родину на якутском языке, опубликованного по частям в газетах. Он, скорее, походил на воспоминания в форме дневника, чем на тот оригинал, что послужил ему основой. В нем уже упоминалось о смерти дяди Гоши, но это упоминание, скорее, запутало вопрос, чем помогло его разрешить. Запись о смерти Гоши Чусовского появляется уже в новой версии дневника, написанного на якутском языке, по ее признанию, с помощью матери уже по возвращении домой. Текст на русский язык перевел Ефим Николаевич Степанов: «Череда тяжелых дней сгустилась. В начале января Гоша Чусовской сходил однажды к студентам, кажется, ремесленного училища, которое было через улицу. Оттуда он пришел с очень плохим настроением. Видно было, что-то в нем сломалось. На второй вечер после этого он сказал нам свое завещание: «У меня там мать и братья остались, расскажите им всю правду как есть. Расскажите, что учеба у меня хорошо шла, хорошо учился». Мы стали очень беспокоиться, волноваться, начали его успокаивать, советовали держаться. Вера сказала, что, по якутскому поверью, нельзя умирать – если умрешь, то раскроется дверь смерти, вслед начнут все умирать.
Утром пораньше Поля Борисова сходила за своим 125-граммовым хлебом в магазин, а Гоша умер, так и не съев своего хлеба».
Ценным в то время и самым полным материалом о Якутской студии ЛГТИ была и остается книга Евгении Константиновны Лепковской «Цветы на холодном снегу. Записки театрального педагога» (Якутск, 1984). Там я надеялась найти наиболее точные сведения о Гоше Чусовском. Книга, в которой даны описания актерских этюдов со всеми подробностями и анализом, рассказано о зачетах и экзаменах, даны портреты якутян и прослежены их дальнейшие судьбы, не могла обойти ни одного документального свидетельства о смерти студентов в блокадном Ленинграде. И действительно, там есть цитата из дневника Ксеньи Гаврильевой, но в середине абзаца появилась вставка, происхождение которой оказалось очень интересным, но ее история тогда не была нам известна. С таким багажом информации мы и подошли к подготовке второй версии спектакля «В защиту прекрасного», в котором действовали уже персонажи с конкретными реальными прототипами.
На премьере обновленного спектакля «В защиту прекрасного» среди зрителей было много родственников бывших студийцев. После спектакля все пошли за кулисы: объятия, цветы, слезы, фотографирование. И вот что удивительно: у погибших студийцев не было детей, они были слишком молоды, но вот их племянники! Оказалось, что в области искусства Якутии работают многие из них: выдающийся театральный режиссер Андрей Борисов, сценарист Прокопий Ноговицын, сценарист и драматург Семен Ермолаев и многие еще работали и работают в улусах в области культуры.
Гошу Чусовского играл выпускник АГИКИ мастерской заслуженного артиста Якутии Эдвардаса Купшиса – Роман Дорофеев. Главная сцена – зачет по мастерству. В реальности событие это в блокадном декабре проходило иначе: студенты, лежа на своих кроватях, читали преподавателям монологи из пьес русской классики. Педагоги и студенты отметили очень хорошее чтение монолога Хлестакова из гоголевского «Ревизора» Гоши Чусовского, и театр представил его как сценическое действие. Роман играл Гошу, который играл Хлестакова. Актер, внешне совсем не похожий на Гошу, так проникся его характером и образом, что мне показалось, я сижу в зрительном зале рядом со своим дядей Гошей, превратившись в маленькую девочку, а он держит в своей большой ладони мою руку…
Третью версию спектакля «В защиту прекрасного» от второй отделяет девятнадцать лет. Очень много новой информации пришло к нам за это время. Большим событием стало появление рукописи, по-самиздатовски переплетенной книги Исая Попова «Опаленная молодость». Оказалось, что «Несыгранные роли, несбывшиеся мечты», выпущенная в семидесятые годы на якутском языке, – это сильно сокращенный вариант неизвестного тогда публике русского первоисточника. Машинописный фолиант в 600 страниц с вручную вклеенными фотографиями был подарен сыном Исая Васильевича – Юрием Исаевичем Поповым Ефиму Николаевичу Степанову в 2020 году. Рукопись в основном рассказывает о фронтовом пути Исая Васильевича, мечтавшего вернуться в институт после войны продолжать учебу. И, как он считает, мечта сделала его «бессмертным». В неизданной книге развернуты некоторые драматичные ситуации в жизни студийцев довоенного времени, которые лишь затронуты в его книге «Несыгранные роли, несбывшиеся мечты…», и в них я тоже нашла важные для меня моменты о Гоше Чусовском. К примеру, Исай Васильевич рассказывает историю о том, как и почему три студента были арестованы, двое из них погибли в сталинских лагерях, выжил один из троих – Георгий Борисов, отбывший пятнадцатилетнее заключение в ГУЛАГе. В истории осуждения поведения разнузданного студента-пьяницы и доносчика видны дорогие нам черточки характера Гоши Чусовского
На нескольких страницах автор рассказывает об однокурснике Федоре Неустроеве (пьянице, дебошире, стукаче: «…Софья Марковна (Городецкая – проректор института) в своем выступлении резко критиковала поведение Неустроева. А он, бессовестный, начисто отрицает все свои проделки и заявляет, что он себя ни в чем виновным не считает и будет продолжать свою линию… Пусть попробует продолжать эту свою линию!
Против него с гневом выступили Анна Стернина, секретарь институтского комитета комсомола – наш воспитатель, Ларионова Настя, Гоша Чусовской. Она резко критиковала его и потребовала сурового наказания вплоть до исключения из института.
Остальные… А остальные сидели, набрав полный рот воды».
Эта история имела тяжелые последствия, о которых пишет Исай Попов, вспоминая, как на его глазах двух однокурсников: Макара Михайловича Гаврильева, студента театроведческого факультета, и Мирона Максимовича Иванова, студента актерского курса, по навету Федора Неустроева увели сотрудники НКВД, и больше их никто никогда не видел.
В рукописи Исая Попова рассказывается не только о жизни в общежитии, но и об обстановке на фронте, что имело большое значение для моих поисков.
Замечательным событием стал выход монографии «Л. Ф. Макарьев. Театр. Творчество. Судьба» (Российский государственный институт сценических искусств. Санкт-Петербург, 2020) – двухтомник, составленный Юрием Андреевичем Васильевым, его учеником, ныне профессором Российского государственного института сценических искусств (того же ЛГТИ на Моховой). Двухтомник составили статьи, документы, фотографии, воспоминания. Во время войны в эвакуации, перед тем как начать в Березняках работу ТЮЗА, Макарьев добился условий в Пятигорске для занятий эвакуированных из блокадного Ленинграда студентов ЛГТИ, среди которых должны были прибыть и якутские студенты. К сожалению, никто из якутян не попал в Пятигорск.
Письмо от бывшей студийки Веры Павловой, уникальный исторический документ, обнаруженный профессором Ю. А. Васильевым в архиве Макарьева, повествует о том, как студенты жили до эвакуации, о том, как умирали и как добирались домой до Якутска, и почему не получилось продолжить учебу в Пятигорске. Привожу здесь только один фрагмент, важный для моих поисков, из этого очень большого подробного письма. Полный текст с сохранением подлинной орфографии опубликован в журнале «Театрон»:
«Здравствуйте, дорогой и многоуважаемый Леонид Федорович!
Примите от моего письма горячий и чистосердечный привет!
Леонид Федорович! Может, Вы забыли, кто такая я. В 1940-1941 гг. у Вас училась Якутская группа при Ленинградском теаинституте, среди студентов и я была – Вера Павлова (может быть, помните на годовом испытании с Афоней Поповым исполнили этюд «Скотный двор»). Сейчас я Вам расскажу, как мы жили после Вас в Ленинграде. До декабря месяца учились и работали на баррикадах и стояли на посту. В начале декабря сдавали полугодовое испытание по драме, присутствовали директор института, представитель от какой-то спецкорреспонденции, Августа Осиповна и студенты, у нас всего 7 человек было в группе, все сдавали неплохо; Гоша Чусовской читал монолог Хлестакова, Миша Бурнашев – слуги Хлестакова, Настя Ларионова – монолог Катерины из «Грозы». Все трое сдавали на «отлично»… Меня тоже хвалили, но зря… Читала я очень плохо, без всяких внутренних чувств, просто так механически передавала написанные слова и очень расстроенная была. В это время тяжело болела Таня Монастырева, я ухаживала за ней до самой ее смерти, она лежала в постели 4 м[еся]ца; когда вспоминаю, как она мучилась в холодной квартире, голодная, среди бомбежек, без воды и света, охватывает все мое тело какой-то страшной дрожью, не страшны мне были ни бомбежка, ни голод и холод, а страшна была смерть моей лучшей подруги. Вы сами знаете, она меня любила, как родная сестра. Таня Монастырева умерла 28 января 1941 г. в 7 часов утра. Умерли от голода наши лучшие студенты – Миша Бурнашев, Гоша Чусовской, Миша Ермолаев, Миша (фамилию забыла). Они совсем были еще юны…»
Важно, что в письме указаны день, час и смерти Тани Монастыревой – второй жертвы блокады.
Перед постановкой третьего варианта пьесы Гоголева в нашем распоряжении появились письма из семейного архива Анастасии Петровны Ларионовой. Переписка с бывшей студенткой педагога Якутской студии Евгении Константиновны Лепковской – предмет отдельного разговора о потрясающей связи учителя и ученика, но здесь я остановлюсь на одном вопросе, который Лепковская задает в своем письме:
«Дорогая моя Анастасия Петровна, чудесная моя Настенька со сказочными косами! Смотрю я на наше институтское фото в последние время, и каждый день так горько мне, что связь наша трудна… Далеко живете, а то бы примчалась, как я это делаю с другими своими студентами, когда очень соскучусь по ним… Во втором письме я просила Вас о следующем дополнительно к просьбам первого письма: выслать, если у Вас есть, какие-нибудь дневники, записи или письма товарищей с фронта.
…И еще, Настасья Петровна, волнует меня судьба Кифа Винокурова. По одним сведениям, он умер в блокаду от голода. По другим (…) собственно, других-то нет, но почему-то нет его имени в упоминаниях среди других товарищей, все говорят только о смерти пяти человек – Гоши Чусовского, Миши Бурнашева, Танечки Монастыревой, Миши Ермолаева и Кости Климентова. И еще есть какая-то неточность в одном вопросе. Татьяна Кондратьевна пишет Исаю о том, как Вы принесли Гоше (Чусовскому. – В. Ч.) паек Ваш донорский, а он уже не мог есть. Почти то же самое говорила Алиса Окснер с Зоновского актерского курса. Помните ее? Очень хорошо она говорила о Вас и о (Гоше?), о всех девочках наших. А Ксения Гаврильева в статье якутского журналиста говорит, что мальчики погибли в стационаре на Фонтанке. Комнату их разбомбило, и они так погибли. А что помните Вы?
Конечно, можно мне и не разбираться в этом деле, но когда ты пишешь, хочется увидеть все обстоятельства, даже то, что ты потом и не поместишь в книге. А знать надо.
…Настенька, родная моя якуточка! Спасибо Вам за те сообщения, что Вы сделали в своем письме…»
Сведения из ответа Анастасии Ларионовой Лепковская помещает в своей книге.
«…Как правило, перед тем как лечь спать, мы грелись около старенькой буржуйки, – пишет мне Анастасия Петровна Ларионова много лет спустя. – Гоша Чусовской и все мальчики тоже грелись с нами. Гоша был немного опухший, лицо было круглое. В то утро я встала рано, пошла, получила свой паек – 125 граммов хлеба, зашла в «комнату» мальчиков узнать, как они спали. И не узнала Гошу. Вижу, Маша Будищева одевает кого-то. Я подумала, что за ночь пришел кто-то, черный весь, ну, скелет стоит… А Вера Павлова мне говорит: «У него ни крошки хлеба, дай ему немного». Я отрезала от своего половину и дала ему. Он посмотрел на меня такими глазами! Я не выдержала его взгляда, затолкала в рот, что осталось, накинула на себя пальтишко и выбежала на улицу… Глотала этот хлеб со слезами. Через несколько минут в «комнату» мальчиков вошла Настенька Старостина и тоже принесла часть своего пайка».
Я сравниваю это воспоминание с дневниковой записью Ксеньи Гаврильевой, приведенной выше. Для наглядности привожу его еще раз: «Череда тяжелых дней сгустилась. В начале января Гоша Чусовской сходил однажды к студентам, кажется, ремесленного училища, которое было через улицу. Оттуда он пришел с очень плохим настроением. Видно было, что-то в нем сломалось. На второй вечер после этого он сказал нам свое завещание: «У меня там мать и братья остались, расскажите им всю правду как есть. Расскажите, что учеба у меня хорошо шла, хорошо учился». Мы стали очень беспокоиться, волноваться, начали его успокаивать, советовали держаться. Вера сказала, что, по якутскому поверью, нельзя умирать – если умрешь, то раскроется дверь смерти, вслед начнут все умирать.
Утром пораньше Поля Борисова сходила за своим 125-граммовым хлебом в магазин, а Гоша умер, так и не съев своего хлеба».
Точной картины одного и того же события не возникает. К тому же никто нигде не зафиксировал даты смерти, хотя свидетелей, по воспоминаниям, было достаточно, включая Веру Павлову. Была ли свидетельницей Ксенья Гаврильева? Или не договаривает? Почему Настя не узнала Гошу? Мог ли человек измениться до неузнаваемости за одну ночь? К тому же о какой правде завещал он сказать родным? Что он хорошо учился? Об этом родные знали из его многочисленных писем домой. Что мог увидеть Гоша в общежитии ремесленного училища? Что «сломало» его? Всплывают смутные воспоминания об ужасах, рассказываемых шёпотом взрослыми о голодных блокадных днях из семейного предания… Я думаю, что если он увидел нечто такое, что вызвало у него подавленность, то, скорей всего, он должен был предпринять отчаянную попытку вырваться из кольца блокады, бежать на фронт, в ополчение, куда угодно, только не ложиться умирать с предварительным завещанием рассказать какую-то «всю правду». Тут действительно мог появиться другой человек и ночью заменить его. Я помню, как отец наш говорил, что у него не укладывается в голове, что Гоша, такой оптимистичный, крепкий, изобретательный фантазер, вдруг взял да умер самым первым… Эти рассуждения остались бы чистой выдумкой, если бы не последующие события.
В 2006 году нам позвонила дочка папиного друга и сказала, что есть информация о том, что на плитах мемориала в память о погибших воинах-якутянах, погибших в боях за Синявинские высоты, есть имя Чусовского. К тому времени отца и моей старшей сестры не было уже в живых, а мы с мамой подумали, что это ошибка. Но вопрос возник и подспудно тревожил меня. Хотя никаких сомнений о том, что он умер от голода, у нас не было, потому что вернувшиеся студентки приходили к брату Михаилу выразить соболезнование семье.
Не так давно, года два назад, я получила подтверждение из Санкт-Петербурга от руководителей Якутского постоянного представительства (сейчас называется по-другому) о том, что на памятных плитах Синявинских высот действительно имя нашего дяди Гоши – Чусовской Г. Н., 1925 года рождения.
Когда пришло время постановки третьей версии по пьесе Ивана Гоголева «В защиту прекрасного» жизнь неожиданным образом развернула эту историю, которая принята театром во внимание и введена в сюжет спектакля, проникновенно сыгранного щепкинцами-выпускниками шестой якутской студии.
Факт наличия имени Георгия в двух списках погибших – среди умерших от голода в общежитии ЛГТИ и как погибший в сражениях на Синявинских высотах – наводит на мысль о его возможных путях на фронт.
Один путь – участие в оборонительных сражениях в составе народного ополчения в направлении Кировского района можно предположить, исходя из воспоминаний об укрепработах под Ленинградом.
В рукописной книге Исая Попова «Опаленная молодость» приведено воспоминание Татьяны Кондратьевны Ядрихинской: «Фашисты бомбили не только жилые массивы города, но и безоружных женщин и стариков, парней и девушек, рывших окопы и противотанковые рвы. При одном таком налете тяжело контузило Гошу Чусовского».
Атмосфера на укрепрайонах, неразбериха там, где появлялась брешь в обороне, позволяют предполагать, что в ряды сражающихся за город могли попасть обычные граждане, без призыва, поскольку отступающие войска проходили через места, где могли остаться убитые и раненые ленинградцы. Не ясно, как Гоша оправился от контузии, могли ли его доставить в общежитие во время налета, если там было такое, как описывает Ксенья Гаврильева, «как бежали от бомбежки по телам убитых через поле в черной ночи, под обстрелом, натыкаясь на людей, изможденных голодом и холодом, которые уже не могли никуда двигаться».
Не мог ли в такой неразберихе раненый человек отстать и очнуться уже в другой ситуации? Тоже смутная догадка. А мог ведь и погибнуть там… И никто в этом не виноват…
Кировский район… Нарвские ворота… Одно из совпадений, которые кто-то сочтет случайным, осталось у меня в памяти, как указатель направления во всех смыслах слова. Недолгое время в 1966-1967 годах я училась в Ленинградском институте водного транспорта, окна нашей комнаты в общежитии выходили на Нарвские ворота. Могла ли я знать, что почти через сорок лет я прочту строчки из блокадного дневника Ксеньи Гаврильевой – однокурсницы нашего дяди Гоши: «26-28 сентября 1941 г. Делали баррикады около Кировского завода. Обнимая Нарвские ворота, думала: великие сыновья твои, лучшие дочери твои защитят великий город, тогда я еще раз встречусь с тобой… Великие Нарвские ворота!..»
Как известно из исторических трудов, с осени 1941 по осень 1942 года на Синявинских высотах шли самые ожесточенные бои. Путь туда мог идти через Кировский район. В январе 1942 года, когда, по свидетельствам однокурсников, Гоша умер от голода, после зачета и посещения друзей-ремесленников Георгий Чусовской мог оказаться там. Памятная плита на Синявинских высотах свидетельствует об этом.
Интересно, каким путем он преодолел все преграды? Был ли с ним кто-либо из сокурсников, ведь из письма Евгении Константиновны ясно, что о Кифе Винокурове нет никаких свидетельств, между тем, Гоша жил в одной комнате с Кифом.
…
В завершение привожу полностью статью из «Сахалайфа»:
«Памяти земляков-якутян, павших в боях за Синявинские высоты…»
27 января в Санкт-Петербурге торжественно отметили 65-ю годовщину со дня полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады, вновь и вновь осмысливая и переживая самую трагическую и в то же время героическую страницу нашей истории.
В минувшее воскресенье по местам былых сражений отправились тысячи петербуржцев и гостей северной столицы. Многие из них хотели побывать в эти дни в музее-заповеднике «Прорыв блокады Ленинграда», объединяющем мемориалы и памятники героическим защитникам города, а также 39 братских воинских захоронений, которые расположены в Кировском районе Ленинградской области.
Именно отсюда утром 12 января 1943 года перешла в наступление 67-я армия Ленинградского фронта генерала М. П. Духанова. Сотни тысяч славных сынов Отечества полегли на подступах к Ленинграду. Многие из них, к нашему стыду, до сих пор остаются безвестными. Каждый год отряды поисковиков находят в земле под Петербургом до трех тысяч павших. Один лишь студенческий отряд «Ингрия» за восемь лет кропотливой работы обнаружил останки более полутора тысяч красноармейцев. К сожалению, большинство наших воинов не имели при себе медальонов, по которым сегодня можно было бы идентифицировать останки. И все же пытливым исследователям удается открыть хотя бы часть имен погибших.
Среди тех, чьи имена удалось узнать за последнее время, есть и фамилии 120 защитников города на Неве, прибывших на Ленинградский фронт из далекой Якутии. И поэтому наш путь лежал на Синявинские высоты, где каждая пядь земли полита кровью советских воинов. Там состоялась церемония открытия памятных плит с именами якутян, павших в боях за Ленинград.
Под березами, на заснеженной поляне у обелисков, состоялся митинг, в котором приняли участие ветераны Великой Отечественной и блокадники, познавшие войну не по учебникам истории. Отрадно, что пришли сюда и студенты, чтобы отдать дань подвигу своих дедов и прадедов.
На митинге выступили посланцы Якутии, специально прилетевшие сюда за многие тысячи километров, чтобы поклониться праху своих земляков. О том, сколь важно для всех нас вернуть имена безвестным героям, говорили и руководители Кировского района, и постоянный представитель Республики Саха (Якутия) в Санкт-Петербурге Галина Макарова, и руководитель культурного общества «Саха – Санкт-Петербург» Гавриил Троев.
Надо отдать должное якутянам: они бережно хранят память о своих земляках, открывая все новые стелы с именами погибших, ухаживая за ними и возлагая цветы к братским могилам по несколько раз в год. Сегодня под Петербургом уже пять таких мест, где покоятся в братских могилах якутские воины. Могилы братские, но не безымянные: на них высечены имена павших защитников Невской твердыни.
На их долю выпали немыслимые испытания – голод, холод, артиллерийские обстрелы и бомбардировки. Но Ленинград выстоял и победил, явив миру беспримерный подвиг человеческого духа. Лужский рубеж и Пулковские высоты, Невский пятачок и Ораниенбаумский плацдарм, Колпино и крепость Орешек – эти места жесточайших сражений навсегда вошли в героическую летопись города. Символом надежды стала легендарная Дорога жизни по льду Ладожского озера.
В этом ряду занимают особое место и Синявинские высоты. Бои за них были очень ожесточенными и кровопролитными, но в сентябре 1943 года силами Гвардейского корпуса удалось выбить с них фашистов. Это был огромный успех, ведь со взятием этих высот положение наших войск стало гораздо выгоднее, и были созданы предпосылки к успешному наступлению на Мгинском направлении в январе 1944-го.
Участники митинга, как в известной песне военных лет, выпили «за тех, кто командовал ротами, кто умирал на снегу…» Неподалеку от места церемонии в армейской палатке были накрыты столы, где ветераны отведали гречневой каши из армейской походной кухни и подняли «наркомовские сто грамм» в память о защитниках северной столицы.
Виктор Червинский.
В конце 2023 года вышла еще одна книга о ленинградском курсе актеров-якутов по инициативе их родственников – «Ленинград. Театр. Якутия» (Якутск, Айар, 2023). Книга объединила большую часть документов и публикаций о Якутской студии ЛГТИ набора 1940 года, собранных в музее Саха театра Ефимом Николаевичем Степановым. Кроме того, в нее вошли новые материалы, предоставленные родственниками студийцев, а также сведения из семейных преданий, хранимых в семьях студийцев годы и годы, и так же как и наше, возможно, повлиявших на их судьбы.
5 мая 2006 года торжественно открыт памятник воинам-якутянам и увековечены имена 33 человек. 25 января 2009 года торжественно установлены у памятника воинам-якутянам на мемориале «Синявинские высоты» шесть мемориальных досок, где высечены имена 120 защитников Ленинграда в т. ч. и тех, у кого местом гибели в документах значится только «Ленинградская область».
Примечания:
Макарьев Леонид Федорович (1892-1975) – актер и режиссер, драматург, заслуженный деятель искусств РСФСР, основал выдающуюся ленинградскую театральную школу, которую прошли такие мастера: Н. В. Мамаева, С. Ю. Юрский, И. О. Горбачев, Н. И. Дробышева, Р. Ф. Лебедев.
Лепковская Евгения Константиновна (1901-1989) – режиссер Ленинградского Театра юного зрителя, была художественным руководителем Якутской студии ЛГТИ. Она написала несколько книг о театральной педагогике, среди которых и «Цветы на холодном снегу».
Комментарий к фотографии:
5 мая 2006 года торжественно открыт памятник воинам-якутянам и увековечены имена 33 человек. 25 января 2009 года торжественно установлены у памятника воинам-якутянам на мемориале «Синявинские высоты» шесть мемориальных досок, где высечены имена 120 защитников Ленинграда в т. ч. и тех, у кого местом гибели в документах значится только «Ленинградская область».
